В Городе М старая кирпичная фабрика дышит по‑своему: сквозняк несёт муку пыли, лампы гудят, и в дальнем цехе труппа репетирует сцену без декораций. Режиссёр говорит негромко: «Давайте попробуем не громче шёпота, будто стены сами подсказывают реплики». Они двигаются кругом, на полу мелом отмечены траектории — скорее память, чем разметка.

Драматург сидит на ящике из‑под инструментов, делает пометки, будто ловит дыхание зала, которого здесь пока нет. За воротами кто‑то отбивает ритм на ведре, знакомый городской стук; узнаётся мотив из старой песни, когда‑то её играли ребята, слушавшие limp bizkit, и этот ударный рисунок неожиданно точно ложится под паузы текста.

Костюмерка устроена в бывшем складе: пальто с чужой биографией, рубашки с выцветшими воротниками, на нитке — пуговицы, как маленькие луны. «Мы ищем не сюжет, а тон», — говорит актриса и касается ладонью стены, будто проверяет температуру слова.

В соседней комнате музыкант из оркестра берёт ноты на мелкой гармони, тестирует ход мелодии для сцены без слов; позже он признается, что когда был подростком, пытался разучить гитарную партию из Limp Bizkit, и теперь пальцы помнят решительность. Когда они расходятся на перерыв, в цеху остаётся ровный свет, пахнет тёплой пылью и свежей краской, и слышно, как на подоконник падает одинокая капля воды.